МАЯКОВСЬКИЙ. Письмо Татьяне Яковлевой

В поцелуе рук ли,
                 губ ли,
в дрожи тела
            близких мне
красный
       цвет
           моих республик
тоже
    должен
          пламенеть.
Я не люблю
          парижскую любовь:
любую самочку
             шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
                      сказав -
                               тубо -
собакам
       озверевшей страсти.
Ты одна мне
           ростом вровень,
стань же рядом
              с бровью брови.
дай
   про этот
           важный вечер
рассказать
          по-человечьи.
Пять часов,
           и с этих пор
стих
    людей
         дремучий бор,
вымер
     город заселенный,
слышу лишь
          свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
             молний поступь,
гром
    ругней
          в небесной драме, -
не гроза,
         а это
              просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
           не верь сырью,
не пугайся
          этой тряски, -
я взнуздаю,
           я смирю
чувства
       отпрысков дворянских.
Страсти корь
            сойдет коростой,
но радость
          неиссыхаемая,
буду долго,
           буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
         жены,
              слезы...
                      ну их! -
вспухнут веки,
              впору Вию.
Я не сам,
         а я
            ревную
за Советскую Россию.
Видел
     на плечах заплаты,
их
  чахотка
         лижет вздохом.
Что же,
       мы не виноваты -
ста мильонам
            было плохо.
Мы
  теперь
        к таким нежны -
спортом
       выпрямишь не многих, -
вы и нам
        в Москве нужны,
не хватает
          длинноногих.
Не тебе,
        в снега
                и в тиф
шедшей
      этими ногами,
здесь
     на ласки
             выдать их
в ужины
       нефтяниками.
Ты не думай,
            щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
         иди на перекресток
моих больших
            и неуклюжих рук.
Не хочешь?
          Оставайся и зимуй,
и это
     оскорбление
                 на общий счет нанижем.
Я все равно
           тебя
               когда-нибудь возьму -
одну
    или вдвоем с Парижем. 

ЛИЛИЧКА!

    

    Вместо письма

    

    Дым табачный воздух выел.

    Комната -

    глава в крученыховском аде.

    Вспомни -

    за этим окном                              

    впервые

    руки твои, исступленный, гладил.

    Сегодня сидишь вот,

    сердце в железе.

    День еще -

    выгонишь,

    можешь быть, изругав.

    В мутной передней долго не влезет

    сломанная дрожью рука в рукав.

    Выбегу,

    тело в улицу брошу я.

    Дикий,

    обезумлюсь,

    отчаяньем иссечась.

    Не надо этого,

    дорогая,

    хорошая,

    дай простимся сейчас.

    Все равно

    любовь моя -

    тяжкая гиря ведь -

    висит на тебе,

    куда ни бежала б.

    Дай в последнем крике выреветь

    горечь обиженных жалоб.

    Если быка трудом уморят -

    он уйдет,

    разляжется в холодных водах.

    Кроме любви твоей,

    мне

    нету моря,

    а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

    Захочет покоя уставший слон -

    царственный ляжет в опожаренном песке.

    Кроме любви твоей,

    мне

    нету солнца,

    а я и не знаю, где ты и с кем.

    Если б так поэта измучила,

    он

    любимую на деньги б и славу выменял,

    а мне

    ни один не радостен звон,

    кроме звона твоего любимого имени.

    И в пролет не брошусь,

    и не выпью яда,

    и курок не смогу над виском нажать.

    Надо мною,

    кроме твоего взгляда,

    не властно лезвие ни одного ножа.

    Завтра забудешь,

    что тебя короновал,

    что душу цветущую любовью выжег,

    и суетных дней взметенный карнавал

    растреплет страницы моих книжек...

    Слов моих сухие листья ли

    заставят остановиться,

    жадно дыша?

    

    Дай хоть

    последней нежностью выстелить

    твой уходящий шаг.